Каждый день я возвращаюсь в квартиру, в которой меня никто не ждет. Я сбрасываю обувь, раздеваюсь догола и иду в душ, чтобы смыть этот день и обнулиться. Здесь, на своей территории, я вступаю в законное право быть самим собой и начинаю демонстрировать стенам привычный набор странностей и привычек. С каждым годом он становится все внушительней. Но для меня это не бремя одиночества. Это его легкость, хотя порой и невыносимая.

Прямо с порога я завожу диалог с самим собой, и он отнюдь не внутренний. Раньше эти беседы грели душу киберхондрика, вечно ищущего у себя диагнозы по части психиатрии. Потом я вычитал, что разговоры с самим собой ведет добрая половина человечества. А сейчас я повторяю слова Фрэнка Фаррелли: 

Я люблю разговаривать сам с собой по двум причинам. Во-первых, люблю разговаривать с интересными людьми, а во-вторых, люблю слушать интересных людей

Тишина — не просто приятный фон для подобных разговоров, это мой антибиотик в пробирке — квартире, в которой нет места бактериям внешнего мира: серым и скучным коллегам и бесчисленным знакомым с их утомительными small talks. Но даже званый гость для меня — это не только собеседник, собутыльник или партнер для секса. Это предвестник внеплановой уборки: устранить чужие запахи, протереть все, к чему прикасались руки или другие части тела визитера, расставить все по местам. Впрочем, я со своей природной брезгливостью только рад перевести лишнюю упаковку антибактериальных салфеток и ополовинить бутылку "Доместоса".

В подростковые годы, в которых одиночество было несбыточной мечтой, уборка казалась мне пыткой инквизиции. За веником я шел как на заклание, мытье унитаза было сродни предательству близких, упорно не желавших признавать мой королевский статус. Лед старых привычек начал ломаться в первые месяцы бытового одиночества. Оказалось, что покорять Эверест из немытых тарелок кроме меня больше некому, поэтому с посудой проще разделаться сразу; ходить босиком куда приятнее по чистому полу, а погружать свое роскошное тело можно только в тщательно продезинфицированную ванну. Дважды я приглашал домработниц и оба раза понимал, что со своей дотошностью мог бы сделать головокружительную карьеру клинера. Так я полюбил уборку. Любое совместное проживание ставило палки в колеса моих добрых отношений с ней. Через полчаса из слива, в лучших традициях хорроров, лезли чужие волосы, а на непросохшем паркете проступали загадочные следы существа, которому срочно понадобилась кухня. Сизифов труд, убивающий веру в людей.

С едой дела обстоят не лучше. Кулинарная бездарность, конечно, никуда не девается, и руки, готовящие мне ужин, я готов целовать, но вот поглощение этого самого ужина для меня сугубо интимный процесс. Нет, я не сербаю и не чавкаю, просто в моем мире два жующих друг напротив друга человека "осуществляют прием пищи" — фраза-то какая гадкая, отдающая милицейским протоколом и заводской столовкой однодновременно. Вечер резко перестает быть томным, а застревает где-то на первом уровне пирамиды Маслоу. Шуточки из серии "пожрать и потрахаться" как раз оттуда.

Потом сон. То ли детская травма в виде этого родительского "решения" проблемы спальных мест — "Ляжете вальтом", то ли просто чуткий сон, но спать с кем-то — высшая мера наказания для истинно одинокого человека. Дело даже не в слюнях на подушке или храпе, норовящем пробить дыру в барабанной перепонке. В совместном сне ты заведомо проигравший: под утро Стена из одеяла неизменно падет, и Король ночи ворвется на твою территорию постели. Последствия поражения известны: весь день потом тянет лечь обратно в кровать, чтобы спокойно умереть.  

Мне кажется, легкость моего нынешнего одиночества обратно пропорциональна тяжести роли в семейной драме "Быт и чувства". Ветераны отношений возразят: 

Любовь — это когда возбуждаешь даже с грязной головой и нечищенными зубами

Возможно. Но мне в таком виде неудобно перед зеркалом показаться, не то что перед любимым человеком. Поэтому, вопреки уговорам остаться, такси всегда везет меня обратно, в квартиру, где можно вести диалог с самим собой, ходить голым, делать что угодно.