Я раздевалась. То ли смирившись с тем, что я все-таки просто б... То ли свыкаясь с мыслью, что ты все и обо всем знаешь лучше меня. По крайней мере, потом можно было во всем винить только тебя. Я же тебя слушалась, а не вышло...
Были иногда периоды затишья. Ты был мил. Ругался меньше. Эти твои неприличные слова, конечно, терзали живущих где-то глубоко внутри меня вымирающих классиков, разрывая мозг и сложносочиненные предложения. Я всегда просила:
— Не надо, не сквернословь в моем присутствии! — плакала, угрожала. Я так кичилась своим высшим, своим самым что ни на есть специальным, сверхгуманитарным, хотя училась средненько, надо признать.
А ты только поднимал густые, самодостаточные брови и продолжал все делать как всегда — ругаться, много пить, много курить. Много. Везде и всегда тебя было много. За это я тебя и ненавидела так яростно. Годы шли. А где твоя душа и как она выглядит, я так и не знала.
Несколько раз я делала попытки от тебя сбежать. Когда мне уже доверили в школе одиннадцатые классы и я поработала переводчиком на нескольких важных конференциях в исполкоме, решила, что мне пора прочь. Да хоть с нашим завучем. Да хоть с заместителем председателя исполкома. Оба были ко мне неравнодушны, менее загадочны и почти такие же худые и стройные, один даже выше тебя.
Мне хотелось, чтобы ты ревновал, я рассказывала тебе, как они ухаживают за мной, как зовут на свидания.
Ты равнодушно, равносильно убийству, отвечал:
— Иди.
Я шла. Мучилась в шумных ресторанах от узкой юбки и приторно сладкого капучино. И зачем только я его заказывала? Я же ненавижу молоко. Возвращалась к тебе. Зря потраченное время и без толку использованная улыбка.
Какая глупость пытаться понравиться мужчине, с которым живешь больше года, знаешь больше трех, любишь больше себя, таким примитивным способом — вызывая ревность. Расписаться в собственной глупости, закомплексованности, истеричности. Не по-женски это совсем, по-бабьи скорее.
Я намекала на священные узы брака, продолжение рода, расширение жилплощади. Все, как учили меня родственники и подруги. Вот только так, наконец, я бы могла убедиться, что ты живешь не просто так со мной, что тоже любишь. Смешно, конечно, но может синюшный штампик в паспорте свидетельствовал бы о твоей любви. Я бы все равно не поверила. Но поверили бы хоть подруги...
Мы были уже почти достаточно для меня часто вдвоем, но ощущала я себя все равно безнадежно одинокой. Писала школьные планы и планы проникновения в тебя. Ничего не работало. Ни истерить. Ни молчать. Я приходила к выводу, что все же испанский тореадор и учительница физики могут встретиться в этом мире, если это понадобится провидению. Но только для того, чтобы однажды расстаться.
А так как я смирилась с тем, что наше расставание неизбежно, я вдруг стала чаще говорить. Не вуалировать в тщательно подобранные слова, а просто облачать в звук то, что раньше из меня выходило только в виде слюнных пузырей бессилия. Все то, что раньше я молча делала рядом с тобой, боясь спугнуть, сейчас перестала. Я ведь все равно решила, что мы не подходим друг другу и должны рано или поздно расстаться. Так как сама я это сделать не в силах, я начала принимать свою жалкую и слабовольную природу, присоленную манией величия, присахаренную комплексом неполноценности. Сначала было страшно, вот сейчас ты рассердишься, уедешь, уйдешь, пошлешь меня.
Неизменным было одно. Я продолжала умирать под тобой, на тебе, возле тебя, о тебе. Растворяясь, как всегда, навсегда. А потом снова оживала, чтобы дышать уже отчаянно свободно, уже разлюбив тебя и уже немного не с тобой.
Я ослабляла хватку, уже не так цепко висела то на стреле наглаженной мной брючины, то на рваных джинсах, вымаливая немного любви и нежности. Я отвела еще немного времени нам на закат.
И я хотела встретить его без ложной паники. Пообещала себе быть честной с тобой, а особенно с собой. Перестала называть это моей любовью. Согласилась со своими двумя подругами, что по большей части это были зависимость от гормональных перепадов и филологическое хобби пострадать. Призналась себе, что больше боюсь остаться старой девой, бездетной, бедной и занудной, чем боюсь потерять тебя. И классики тут ни при чем. Что особо и не искала все эти годы я твоей души, я хотела, чтобы ты очаровывался моей. А когда заглянула, наконец, в свое нутро, поняла, что восхищаться там толком нечем.
Смирилась. Да, я такая жуткая, бессильная, нерешительная, лживая, ревнивая и завистливая. Это честно. Но я знаю об этом. И, возможно, когда-нибудь научусь с этим бороться. Или хотя бы мириться.
Я завидовала твоей свободе, твоему умению всегда и всем говорить правду, поступать, как хочется, я ревновала тебя к твоей правде, к тебе самому, такому настоящему, шумному, громкому, цельному, сильному...
Мне никогда не стать, мне никогда не научиться...
Я просила тебя открыть мне свою душу. И что бы я делала с ней? Залезла с головой, цепляясь по пути за нежное и живое нечистыми руками? Или целовала бы ее своими пошлыми губами, которые целовали без разбора, без искренности, без нужды?
В сильную душу можно только залезть душой, такой же сильной и свободной. А где мне взять такую? Вот этот маленький комочек, вечно сидящий в мизинце правой ноги, которую я принимала за влюбленную в тебя душу? Которой даже я не нашла лучшего места в себе, которую я сама не уважаю, стыжусь ее, прячу, кутаю в закрытые туфли даже в летнюю жару?
Взрастить бы ее, пересадить куда-то ближе к горлу, поливать собственной искренностью, удобрять правдивыми отношениями со своей головой и своим телом, подрастить, научить говорить, чтобы звуки не задерживались где-то между внутренними тканями, и без задержки предъявлять миру свои честные слова…
И почему я решила, что надо кому-то обязательно меня любить? Что кому-то интересны эти обтянутые тонкой шкурой скулы, эти выпяченные, всегда удивленно смотрящие на мир глаза, эти тонкие руки и прочно стоящие на земле все же не совсем тонкие ноги? Что кому-то интересны эти поиски правильных слов, что кто-то должен быть не способным прожить без этого пронзительно-прозрачного, напускно-томного взгляда? Кто дал мне право считать, что я стою любви? Твоей любви. Такая как есть. Без корректирующей одежды и украшений. Без макияжа и фотошопа. Что ты должен страдать, скучать, слагать песни и жениться? На основании чего? Что я у мамы и папы одна такая? В мире миллионы таких, как я — жаждущих, страждущих, достойных, ждущих и, возможно, никогда и никем так и не полюбленных. Чем отличаюсь я? Возможно, когда-то, но не сейчас точно.
Так не проще ли не ждать? Занять мозг и тело другим. Настоящим. Настойчиво настоящим. Тем, что есть. Тем, что только мое. Мои желания, моя мечта, мои маленькие, несмелые шажочки к ней. Хотеть взаимной любви от мечты. Сильно, яростно, жгуче. Если искренне ее любить, она обязательно ответит взаимностью. А люди… Я начала понимать, что глупо чего-то требовать и вымогать от людей. Сама же вроде человек. И понимаю: требования напрягают.
— Мы должны расстаться.
Вот когда эти три слова слились в один протяжный крик, доносящийся, о ужас, из моего рта, когда они, родившись в глубине моего тщедушного тельца, прошли по дыхательному пути, собирая по дороге все мои накопленные страдания и тоску, когда этот один сплошной поток вырвался из меня, больно разрывая прежние устойчивые чувства, взорвавшись в воздухе между нами, я почувствовала себя свободной.
Глаза все еще были перепуганы, не мигая, смотрели на тебя, но я сама, или, скорее, тень меня, сама собой я еще не стала, почувствовала что-то похожее на облегчение.
За что мы полюбили людей, за то потом можем и разлюбить. Я же втрескалась в тебя за эту дикую для меня свободу. И сейчас из-за этого же готова была расстаться.
Вдруг ты поднял меня как пушинку высоко над своей головой, оторвав от земли. Я замерла в ожидании последующих действий. Эти жесткие огромные лапы держали меня крепко, и я была в них дома. Уместившись в твоих руках, даже не снимая своих туфель на высоких каблуках.
Ты сказал, что я даже не дала тебе возможности себя узнать, какая я настоящая. А какая я? Как будто я сама знаю. Говорил, что любовь — это возможность выбора. Не удушье, не цепкие объятия, сдавливающие кости, не закрытые замки и требования, а выбор.
— За все это время не дала мне права выбрать — быть или не быть с настоящей тобой, Машка. Или Марина. Сама определись.
Ты уехал, на день или навсегда.
Я собрала вещи и вернулась к родителям.
Успокоилась. Усохла. Уволилась.
И начала все заново.
Пыталась учиться ходить заново, говорить заново, держать осанку и ступать по земле максимально искренне, на что только была способна моя маленькая, переселенная уже ближе к печени душонка. Каждый день я училась новому — свободно желать, строить свободные планы, свободно перекачивать легкими воздух, идеи, собственные мечты, свои чувства к себе и всему миру. Созданная из обрывков, строчек, чужих рифм, чужой любви и чужого счастья, пыталась забыть все эти романы и начать писать свой собственный рассказ.
Я должна была вытащить, выгрызть, вырвать, выудить себя настоящую, пусть больно, очень больно, адски больно, но проделывала это с собой час за часом. Исправляла свою главную ошибку. Я должна была сначала встретить себя до встречи с тобой.
"Нимб — прекрасная вещь, если его можно иногда снимать и становиться человеком" - как же была права Дюморье.
Я нашла способ содрать с головы свой, ничем толком не обоснованный, мне не принадлежащий, приросший к волосам и мозгам, начавший от непомерной несовместимости разлагаться.
Что было со мной, с тобой, с нами после, пусть читатель нарисует картинку из собственного воображения, цветного или черно-белого. Это уже на самом деле не так важно.
Во многом были виноваты классики. И немножко современники. И очень я.
А ты не читай. Не хочу, чтобы ты зазнавался. Не читай. Ты и так все это знаешь, как всегда, лучше меня.
Есть у людей особая порода:
От них бутоны распускаются в гостях,
Их обнимая, понимаешь, что ты дома,
А не в гостях.
Новелла из сборника
Коментарі