Во всем виноваты классики | Часть ІІІ

Мы с Даней должны были пожениться в начале августа. Как-то раз одним весьма гармоничным утром летнего отпуска, когда я сидела на кухне в трикотажной пижаме с котятами, пила полезный ромашковый чай без сахара, подписывала приглашения на свадебную вечеринку, мою идеальную тишину разорвал звонок мобильного. Ты сказал это тихо, терпеливо выслушав мои блеющие доводы против встречи:

— Ничего личного. Просто напьемся.

Чужой, но до ужаса родной голос не приглашал − констатировал факт. Который и свершился меньше чем через час.

Я неистово пыталась быть равнодушной в своем самом удачном платье и черных, агрессивно подведенных глазах. Я говорила много о Дане, о своей любимейшей работе, пила неразбавленный виски и размахивала руками, пытаясь разогнать туманную картинку передо мной: ты снова рядом, снова куришь и снова мне отчего-то щекотно и больно внизу живота. Изрядно повзрослевшая, серьезная женщина, счастливая невеста, самодовольно улыбающаяся твоему то ли грустному, то ли томному взгляду. Для мизансцены — лучше грустному.

Вот же, смотри, любуйся, знай, что потерял: я — лучшая, я, я, я...

— Ты родишь мне сына.

— Идиот.

Да, с русскими классиками я тоже была знакома. Это происходило уже на второй бутылке. В тумане. О чем-то речь шла еще.

…"Ты родишь мне сына"... "Ты родишь мне сына"... "Ты родишь мне сына"...

Как я приехала домой, не помню. В то время домом называлась небольшая, но с претензией на оригинальный дизайн, ловко обставленная Даней квартирка, которую мы снимали вместе. Проснулась лицом в подушке, спасибо моему будущему мужу за деликатность — в тот день он был в командировке и не ночевал дома. Поспала до обеда, перебирая в памяти эссеистику встречи, прикасаясь к твоим почти живым словам, почти искренним гиперболам. Я понимала, что времени у меня только до вечера — прожить всю жизнь с тобой, закрывая глаза и увлажняя соленой водой подушку, пройти все этапы, прокричать все ссоры, проспать рядом с тобой все ночи, родить всех детей − и того заявленного мальчика, и еще пару девочек, вместе состариться, а потом уснуть в позе эмбриона в твоих огромных теплых руках в моем воображении еще на час. А к вечеру проснуться, выгнать из головы назойливого инкуба, содрать с себя мечту, стереть намыленной губкой со всего тела ее остатки, смыть под напором горячей воды запах встречи, организованной не иначе как бесами, и приготовить ужин Даниилу Федоровичу, мужу моему будущему. Живому, понятному, заботливому, земному, с почти такими же темными, но очень тонкими венами на кистях.

Почти удалось.

Когда Даня вечером деликатно уложил меня на постель, начал медленно целовать шею, расстегивая пальцами пуговицы халата, целуя открывающееся ему, успевшее состариться за прожитую с тобой жизнь и умершее с тобой в один день, тело, я твердо решила, что больше никогда, слышишь ты, категорически никогда другой мужчина не войдет в меня. И надо было срочно кончать со всеми поцелуями, домашними халатами, квартирами, свадьбами, общими намерениями и чужими мужскими руками.

Полежала еще пару секунд, зажмурившись, собираясь с силами, понимая, что надо бы произнести какие-то объяснения, если не оправдания.

Встала. Мгновенно оделась.

— Я ухожу. Вещи заберу завтра. Отмени все.

Когда я спустилась пешком с четвертого этажа, футболка была мокрая. То ли совесть, то ли пот. Не хотелось, чтобы ему было больно. Но разве можно обойтись без боли в таких неловко прерванных половых актах?

Простит Даня. Никуда не денется. Найдет еще нормальную.

Плана у меня не было. Пока пошла к родителям. После трех дней объяснений, лживых на людях и полуискренних наедине с собой, я успокоилась.

На четвертый день я набрала твой номер.

— А, Машка, как ты вовремя! Приезжай.

У тебя всегда все было так просто. И всегда вовремя.

Вовремя — это означало, что я приехала к тебе домой одновременно с доставкой суши, двух ящиков шампанского и другом, заходившим под руки с двумя двухметровыми блондинками. Я бы и в прыжке не дотянулась до их модных, широких, густых, подкрашенных хной бровей.

Мы все вместе пили, ели, что-то нюхали, снова пили, целовались… я с тобой вначале, помню… потом с той, которая картавила… снова с тобой… ты с ней… я ревностно смотрела на двух женщин, которые целовались друг с другом, передавая вкус тебя… кто с кем, кто кого… точно не помню, но мне казалось, что я только с тобой. Вся эта возня называлась "только с тобой", просто видеть, просто касаться вскользь рукой твоей руки, дышать твоим дымом, твоими словами, иногда вторить твоим выводам впопад, даже губы той дылды, которая мне все же приглянулась, были непротивными на ощупь, потому что на них осталось немножечко тебя. Как безымянная жена Максимилиана де Винтера, я готова была влюбляться во всех твоих бывших и настоящих женщин только потому, что они касались тебя и хоть раз в жизни произносили твое имя. Мне бы бежать, а я смазывала скользким романтизмом свое сохнущее по тебе тело в тех местах и позах, в которых никакая смазка не поможет.

Это продолжалось несколько дней. В то время я работала в школе. В частном лицее с углубленным изучением иностранных языков. Под утро, освобождая свой натруженный язык из твоего рта, я шла к детям. Сонная, еще немного пьяная, голодная и счастливая. Дети меня особенно любили в тот период. Я часто шутила, смеялась, завышала оценки, снижала количество домашних заданий, мы говорили на отвлеченные темы, с шестиклассниками о любви и даже пару раз о сексе.

Коллеги и родители меня уважали и доверяли. Внешний вид и очки внушали им уверенность в моей бескомпромиссной принципиальности в вопросах нравственности.

Вечером после школы я бежала снова к тебе, таща на себе в большой синей сумке всю косметику, сменную одежду на завтра, надежду и презервативы.

Мама звонила много раз, пытаясь уточнить, что со мной происходит, и требовала вернуться домой.

— А где мой дом, мама?

— Машка, как где? Здесь. У нас. С папой.

— У вас — вы. А я пока не знаю, где мой. У меня все хорошо, мама. Ела, сегодня два раза, шарф теплый, зарплата хорошая, мужчина любимый и, надеюсь, хоть иногда любящий.

Думая о доме, я представляла твои пальцы, держащие меня в руках, идеальные для меня, а на них темные, полнокровные, правильной ширины вены...


Есть у людей особая порода:

От них бутоны распускаются в гостях,

Их обнимая, понимаешь, что ты дома,

А не в гостях.

Аня Лекс "Бутоны"


Мои хрупкие цветущие кости всегда были готовы прийти к этим загустевшим венам в гости. Каким образом я нащупывала рифму в этих скомканных, пересыпанных чужими ДНК простынях, до сих пор, беспомощно улыбаясь, удивляюсь.

После отчетного телефонного разговора с мамой я неловко рассыпала белую дорожку на твоем кухонном столе из коробочки, оставленной одной из твоих гостей, потом сосредоточенно превращала ее в какую-нибудь букву латинского алфавита, поглощала сморщенным носом и прыгала в твою постель.

Все старалась делать со знанием дела. Я не сомневалась в том, что для того, чтобы тебе понравиться, нужно было все это проделывать самоуверенно, дерзко, немного равнодушно, не подавая вида, насколько широк мой шок и насколько мало знаю я о том, что делаю. А уж тем более не могла разобраться и признаться себе, нравится мне это или нет. Да и какая разница. Лишь бы я нравилась тебе. Мне подходили все предложения, в которых подлежащим была я, а сказуемым — ты.

Во всех твоих жестах и движениях я искала подтверждение того, что все же ты ко мне неравнодушен. Ты проделывал это со мной уже бесчисленное количество раз подряд. Если бы я тебя совсем не интересовала, разве тянулся бы ты так нежно к моему горлу, усилием рук показывая требуемую скорость движения. Слепая страсть, растекаясь, заполняла мой организм, выбранную наугад провидением жертву, посылая метастазы в самые тонкие и отдаленные участки мозга, вытесняя здоровые нейроны, генерирующие рациональные импульсы. Башку снесло училке, короче.

Не буду в подробностях описывать то, что ты проделывал каждый раз со мной. Мне уже не удается отделить мое воображение от реальности, где и когда были твои руки, а где и когда я только мечтала, чтобы они оказались вновь. Я вздрагивала под тобой глупой снежинкой, которая радуется приходу весны, уменьшалась в росте, дотягиваясь до далеких звезд, исчезала бесследно, утопая в наших криках, скрипах, стонах, судорогах. Громкое, наглое, жестокое ничто, существовавшее между нами, наполняло смыслом каждый день, прожитый в ожидании тебя. Как никогда я чувствовала суть самой себя, для чего нужна эта кожа, тонкая и бледная, обтягивающая хрупкий каркас из самомнения и прежнего самолюбования. Каждый сантиметр тела моего был создан для того, чтобы ты мог прикоснуться. И даже если нет другой роли для этого всего, уже достаточно, чтобы, выполнив эту скромную миссию на Земле, закончить свое существование и бесследно растаять.

А потом я снова рождалась, росла, вырастала и понимала, что пора пришла оторваться от тебя и уйти. И никогда не было уверенности, что вечером ты снова наберешь и позовешь к себе. А потому все надо делать как в последний раз, с преданностью подобранной на улице собаки, влюбленной суки, которую могут больше не пустить на порог.

Продолжение следует…

Отрывок из сборника "Остаться дома в понедельник".

Теги


Комментарии

символов 999

Другие публикации автора

Дом нетерпимости

Глядя на жизнерадостного молодого мужчину, часто играющего под рубашкой бицепсами, но совершенно не умеющего жонглировать словами, женщина задумалась: "Когда, наконец, создадут интеллектуальный публичный дом?! Прийти, раздеться, раскрыться. Дать...

Влюбленный мужчина

Единственное сохранившееся до наших дней чудо света - влюбленный мужчина. Не считая пирамиды Хеопса, конечно. На это можно смотреть вечно, даже если мужчина влюблен не в вас. "В вас" было бы лучше, но надо уметь радоваться и за других. А то...

Другие авторы